Глава 1

Древний замок, ликуя, празднует победу. Но в этой комнате на втором этаже очень тихо. Отголоски нестройного радостного гула долетают сюда редко – лишь когда открывается дверь, чтобы впустить еще одну безмолвную фигуру. Сюда приходят помолчать.

Старые парты сдвинуты на середину, скамьи расставлены вдоль стен, и полупрозрачный хозяин кабинета удрученно взирает на непривычное зрелище. Расстроен он, разумеется, не перестановкой, а тем, что не смог в ней поучаствовать: все, что ему оставалось – скромно убраться в свой угол, чтобы живые не морщились, ненароком соприкасаясь с призраком. Но он не бесчувственный сухарь, каким за десятилетия преподавания его привыкли считать коллеги и студенты (да, честно говоря, и он сам). Он путает имена – да, это верно. Но лица помнит – живые, смеющиеся и печальные лица молодых и не очень магов, которые умели радоваться жизни так, как у него это никогда не получалось. Какие они сейчас бледные и неподвижные, когда лежат вот так посреди комнаты на помосте, устроенном из старых, изрисованных ими когда-то парт.

Он подозревал, что столы в его кабинете исписаны больше, чем где-либо еще, но даже если бы мог, не стал бы уничтожать чернильные вызовы на дуэль и признания в любви – хоть какое-то свидетельство жизни. Что ж… Никто не принимал его предмет всерьез, и сам он никогда не делал попыток оживить тусклую скуку своих уроков. История магии… Самая бесполезная дисциплина – ни магглам, ни магам не свойственно делать выводы из собственной истории. Но, видит Мерлин, теперь он жалеет, что так бесцветно рассказывал этим детям о войнах – кто знает, вдруг вчера им хоть что-то пригодилось бы, скажем, сведения о способах ведения боя великанами. История магии… Вот и еще одна война стала историей, и уже в будущем году в учебник добавятся новые главы, и, пожалуй, на уроках, посвященных этой, последней, войне, он не услышит привычных сдавленных зевков – во всяком случае, не от молчаливых мальчиков и девочек, входящих сегодня в эту тихую комнату. Для них война еще долго не кончится.

Дверь, тихонько скрипнув, отворяется, чтобы впустить еще одну фигурку. Это, кажется, семикурсница… гриффиндорка. Падма?.. Нет, та равенкловка, а это… Парвати. Парвати Патил – надо же, вспомнил почти сразу. Редкое имя. И редкой красоты девушка. Когда он сам был еще студентом, на его факультете училась такая же смуглянка. Тогда это было необычным – уроженки восточных колоний, и экзотическая красота Девики – да, именно так звали ту прелестницу – сразила наповал не одного англичанина. Так что вряд ли она вообще замечала робкие взгляды унылого зубрилки. А он и сейчас помнит тугие смоляные косы, пушистые ресницы, бросавшие тень на смуглые щеки, и пленительную улыбку, застенчивую и чуть лукавую. Мисс Патил похожа на ту студенточку так, словно приходится ей родной дочерью, только прическа другая, но, видит Мерлин, ему всегда приятно было поглядывать на ее аккуратную головку. Но сейчас гладкий пучок растрепан, измятая мантия вся в пыли, из рукава выдран порядочный клок… Призрак неодобрительно морщится – будь он деканом, сделал бы замечание. К мертвым должно относиться с почтением, а ее внешний вид откровенно неподобающ… Но он только призрак, пусть и хозяин кабинета, и, похоже, его даже не заметили. Девушка тихо идет вдоль длинного ряда – высокие брови горестно заломлены, в уголках ярких губ проступили скорбные морщинки – идет, пристально вглядываясь в застывшие лица и что-то беззвучно шепча, словно читая молитву. И останавливается у последнего стола. Это его стол, учительский – тело внесли сюда последним, свободных парт уже не осталось.

– Гарри, ты уверен, что это не оскорбит?.. – призрак помнит неприязненные нотки в голосе Минервы, неохотно переместившей стол взмахом палочки. Помнит, как сам удивленно подался ближе: конечно, он, как и все, затаив дыхание, следил за поединком Того-Кого… Волдеморта – когда-нибудь страх перед этим именем тоже станет историей – и Поттера – эту фамилию профессор Биннс больше ни с чьей не спутает – и слышал все, что выкрикнул юноша в жуткое безгубое лицо. Но, признаться, он посчитал поразившие всех фразы о Снейпе хитроумной выдумкой, ловким ходом, сделанным, чтобы отвлечь внимание врага, – что ж, оказывается, не он один так подумал, если судить по короткому презрительному взгляду, брошенному Макгонагалл на тело бывшего директора. Зрелище даже на взгляд призрака было малопривлекательным, и Минерва, поморщившись, отвернулась.

– Абсолютно уверен, профессор. – В тихом усталом голосе прозвучало нечто такое, что заставило ее вновь взглянуть на Снейпа. – Поверьте, он заслужил не только эту честь. Подробности… они на столе в кабинете директора.

– Ты полагаешь, сейчас мне стоит тратить время на эти подробности? – Макгонагалл устало вздохнула.

– Это займет совсем немного времени. Я… ничего, если я не пойду с вами? Побуду немного здесь.

Макгонагалл кивнула и, не оборачиваясь, вышла, а Поттер… Призрак решил, что он подойдет к этому мальчику… Уиддерсу?.. ах, да, Уизли, но юноша остался у последнего стола – профессор очень скоро понял, для чего. А когда через полчаса Минерва вновь вошла в комнату и остановилась рядом с Гарри, призрак увидел, как побелели костяшки ее сжавшихся пальцев.

– Ты все сделал… – Хрипловатый теперь голос упал до шепота.

– Да. – Юноша тоже почти шептал. – Кто-то должен был это для него сделать.

Стереть с лица и рук засохшие кровавые пятна. Переодеть – губы решительно сжаты, вы правы, профессор Блэк, вклад вашего факультета не должен быть забыт – в парадную слизеринскую мантию. Дрожащими не только от усталости руками застегнуть высокий, расшитый серебром ворот. И спрятать в складках темно-зеленого шелка обрывок фотографии и пожелтевший лист бумаги, на котором всего несколько слов выцветшими чернилами. Даже такой бесчувственный сухарь, как преподаватель истории магии, понимает, что этого Поттер никому бы не доверил.

Вот только девушка, что вглядывается в спокойное мертвое лицо, не знает ни о листке, ни о фотографии. И когда тонкие руки поправляют и разглаживают складки профессорской мантии, призрак готов вмешаться – но, бросив на старосту Гриффиндора неодобрительный взгляд, останавливает себя. Кажется, мисс Патил подошла к бывшему директору не из праздного любопытства. Должно быть, она тоже… отдает долг. А она делает то, на что не обратили внимания ни Поттер, ни Макгонагалл – заклинанием очищает слипшиеся от крови длинные волосы. Приглаживает спутанные пряди. А затем кладет узкую ладонь на бледный лоб покойного – и долго не убирает руку. Взгляд карих глаз темен и неподвижен, и призрак понимает, что, окликни он сейчас студентку – она не услышит. Он чувствует себя свидетелем странного ритуала, смысл которого понятен только этой высокой смуглой красавице.

Но когда за спиной тихо скрипит открывающаяся дверь, Парвати убирает руку. Этот жест – ее секрет, ее и профессора. Жалко, что придется уйти, она бы еще постояла с ним рядом, и мертвенный холод под пальцами ее не смущает – наверное, тогда его лоб был бы ненамного теплее. Но тогда она чуть не убила себя за внезапно вспыхнувшее желание… тогда она чаще была Кали, чем Парвати. Слава Мерлину, она никого тогда не убила. И спасибо директору – та бессмысленная война закончилась, едва успев начаться.

Она кивает двум вошедшим равенкловкам и тихо выходит – но, прикрывая дверь, еще успевает обернуться. Какое спокойное у него сейчас лицо… Той ночью оно было другим. Восковой лоб теперь чист, но она никогда не забудет перечеркнувшую его алую отметину – и свой безумный порыв прикоснуться к этой метке.

Она спускается в Большой зал. Раньше, когда история магии приходилась на предобеденный урок, они с Лавандой часто шутили, что распорядок дня устроен неправильно – поспать было бы неплохо не до обеда, а после. Даже в последний год душевных сил хватало на шутки… Ей вдруг хочется подняться в гриффиндорскую башню, чтобы без помех погрузиться в воспоминания. Но в зале все чем-то заняты, на нее не обращают внимания – даже Падмы не видно, и можно устроиться в нише одного из окон. Правда, стекло выбито, но тем лучше – ветерок немного охладит пылающие щеки, совсем как тогда, на башне. И потом, она не собирается выпадать из окна – только ненадолго уйти из реальности и вновь оказаться в том пропитанном ненавистью времени…

… когда снова была война.

Глава 3

Все почти как раньше.

Раннее утро. Сонно щурясь, ты отодвигаешь полог – неяркие лучи осеннего солнышка уже не слепят глаза – но не сразу убираешь руку: тебе нравится, как смотрятся на алом бархате тонкие смуглые пальцы. Лаванда тоже считает, что они красивые. На губах сама собой проступает улыбка, бездумная и беспечальная, и ты позволяешь ей задержаться. Еще чуть-чуть. Пока на тебе не форменная мантия, а любимая сорочка, еще хранящая тонкий аромат маминых трав, пока на золоте колечка, подаренного отцом на семнадцатилетие, поблескивает неяркий осенний луч, которому ничего от тебя не надо, – можно позволить себе радоваться этим мелочам из прошлой жизни, не задумываясь, что увидишь, когда совсем откинешь полог.

Хотя на первый взгляд в их небольшой спальне ничего не изменилось. Неброский уют, за шесть лет ставший родным. Кровать Лаванды уже застелена – как всегда, не слишком-то аккуратно, а она сама, разумеется, вертится перед зеркалом, так и этак укладывая светлые пряди. Парвати красноречиво встряхивает за уголок небрежно наброшенное покрывало, Лаванда фыркает и показывает язык, скосив глаза на соседнюю кровать, но тут ее улыбка вянет. Раньше этот молчаливый ритуал частенько заканчивался ехидными фразочками в том духе, что не всем же быть такими образцовыми аккуратистками, как Гермиона, а в эпоху бурного, но, слава Мерлину, непродолжительного романа подружки с Роном Уизли, когда воздух в спальне порой потрескивал от напряжения, ехидства в этих пассажах существенно прибавилось. Но теперь они больше так не шутят, хотя соседняя кровать по-прежнему выглядит идеально – ни единой складочки. Ее никто не стал занимать, хотя, кроме Джинни, Гермиона ни с кем из девчонок особенно не дружила, поддерживая со всеми ровные – дипломатичные, как выражалась Лаванда, – отношения. С самой же Лавандой эти самые отношения в последний год даже на дипломатичные не тянули. Но на второй день после приезда в неузнаваемый Хогвартс подружка вдруг молча положила на гермионину тумбочку новенький учебник трансфигурации.

– Оказался лишним, ну и… В общем, чтобы… Ну, как будто она только вышла и скоро вернется, – наконец выдавила Лаванда, и подкативший к горлу комок помешал Парвати ответить – да и что тут ответишь. Тогда, обнявшись, они вдоволь наревелись в пустой спальне. Да, несносная всезнайка, да, вечная зануда и придира, и эти ее десятифутовые свитки, и дурацкие шапочки для эльфов, и пространные нотации – все порой ужасно раздражало. А сейчас спальня кажется такой пустой, на уроках невольно ищешь взглядом взметнувшуюся нетерпеливую руку – пальцы вечно в чернильных пятнах, и невыносимо, страшно, невозможно представить, что она уже, может быть… Что ее уже… Смотреть на этот несчастный учебник не было никаких сил, и Парвати незаметно убрала его в тумбочку, – но на следующий день книжка снова лежала сверху, поблескивая гладкой кожей переплета, и она смирилась. Если ее сентиментальной подружке так легче – пусть… В конце концов, по утрам, пусть это длится всего несколько минут, им и правда кажется – ничего не изменилось. Даже когда она застегивает мантию и жестом, уже ставшим привычным, поправляет значок старосты, звание еще не давит. Все почти как раньше.

Если бы можно было остаться в спальне, продлить это обманчивое ощущение безопасности и покоя… Но когда они спускаются в просторную – слишком просторную – гостиную и видят того, кто выходит из спальни мальчиков, иллюзия лопается с треском. Таким же громким, как треск, раздавшийся вчера на защите, когда у Невилла в кармане лопнула склянка с обезболивающим зельем – теперь она у каждого гриффиндорца под рукой. Круцио… Сколько бы ни говорил себе, что на этот раз выдержишь, все равно орешь и катаешься по полу под хихиканье слизеринцев, а до конца этого гнусного аттракциона, который в Хогвартсе теперь называется уроком, еще почти час… Но это даже кстати, есть время отдышаться и потом самому кое-как добрести до охающей Помфри – тогда баллы за опоздание на следующий урок снимут только с тебя. Нет, их старые учителя еще ни разу этого не сделали, но если на следующий урок приходится маггловедение, мерзкая троллиха только рада лишней возможности унизить – как в последний раз, когда Невилл помогал дойти Симусу. Конечно, она ждала ответной дерзости – палочка в жирной лапе так и дрожала от предвкушения, но Невилл, покосившись на бледное лицо Финнигана и свежий шрам на его скуле, сдержался. И после урока тоже смолчал… ну, почти смолчал, когда чье-то меткое заклятие распороло сумку и книги вывалились посреди коридора беспорядочной кучей.

– Что ж ты промолчал, Лонгботтом? – хихикнул Нотт, ногой отпихивая сумку подальше. – Нравится, когда называют маггловским подпевалой?

– Разве его назвали подпевалой? – изогнул бровь Забини, наступив на учебник. – Мне показалось – маггловской подстилкой. Что пыхтишь? Нечего ответить? Или наконец понял, что нас следует бояться? Ничего, скоро вы все это усвоите.

– Да оставьте вы его. – Это уже Малфой, в голосе откровенная скука – знает, что ему тут же подчинятся, и давно этим пресытился. – Они же без своего Поттера – сосунки беспомощные, тише воды сидят, вякнуть боятся. Поттер хоть чего-то стоил как противник, а эти… Выучили пару защитных заклятий – на большее просто не способны… Так что ползи себе, Лонгботтом, куда полз.

Невилл наконец разогнулся. Он понимал, как нелепо выглядит рядом с безупречными слизеринцами – потный, встрепанный, мантия в пыли, – но это его не смутило, и издевки Малфоя – тоже. Потому что слизеринец врал и знал это. Зачем же вякать, невербальных Щитовых чар в том безлюдном коридоре вчера вполне хватило. Даже штукатурка посыпалась.

– Рад, что твоей спине уже лучше, Драко, – негромко проговорил он и ушел, не оглядываясь. Эх, все же ляпнул, хотя Малфой не захочет позориться перед свитой и расшифровывать загадочную фразу. Мы не вякать боимся, Драко. Мы боимся, что однажды смолчать не получится.

Не давать им повод. Ради Мерлина, только не давайте им повод – словно заклинание, повторяет Макгонагалл, теперь ежедневно поднимающаяся в башню. И они держатся… стараются держаться, но это труднее, чем удержаться от крика, корчась под Круцио. Хотя Амикусу Кэрроу, выбирая тех, на ком остальные обязаны отрабатывать заклятия, повода долго искать не пришлось.

– Избранные вы наши, – просипел Упивающийся, зачитав список и ощупывая довольным взглядом побледневшие лица поднявшихся студентов. – Меточку… изобразим вам, значит, меточку, на лобике, чтобы в зеркало по утрам гляделись и вспоминали, кто вы есть. И будем эту меточку раз в недельку подновлять. Поможете, ребятки? – Ребятки, вольготно развалившиеся за партами на слизеринской половине класса, загоготали и все как один подняли руки. Хотя, нет, не все – Малфой почему-то даже головы не повернул, с деланной сосредоточенностью склонившись над новым учебником. Конечно, что ему пачкаться. Он же теперь у нас властелин Хогвартса, Темный Лорд в миниатюре. Как еще снизошел до того, чтобы собственноручно список составить – Парвати сразу узнала изящные завитушки его почерка, в прошлом году насмотрелась, когда на защите его парта была совсем рядом. Но им нечасто позволяют защищаться.

– Очень жжет? – Лаванда сочувственно косится на Невилла, пожимающего плечами, и Парвати дергает подружку за рукав: о чем тут спрашивать, если воспаленная кожа на лбу припухла и покраснела – «меточку» как раз вчера и… подновили.

«Я дружил с грязнокровкой». Очень изобретательно.

Раз в неделю Блейз Забини, чей почерк признан самым разборчивым, выводит это с таким сосредоточенным видом, прикусив язык от усердия, что даже помеченные тихонько фыркают. А когда унизительная процедура завершается, серьезно и почти торжественно выговаривают: «Спасибо». Эта темно-зеленая гадость удивительно стойкая – куда там обычным чернилам, и к тому же ужасно едкая, но поморщиться можно будет потом, в башне – а сейчас так сладко наблюдать, как лица предвкушающих веселье слизеринцев искажаются от недоуменной злобы. Но к «спасибо» не придерешься, и раз в неделю процедура повторяется – наверное, они боятся, что едкую зелень попробуют смыть.

Что бы вы понимали, ублюдки. Если в Хогвартсе, где вы стали хозяевами, о наших друзьях теперь напоминают только эти надписи – тогда плевать на обезображенный лоб, зуд и покрасневшую кожу. И когда Симус Финниган, и Майкл Корнер, и Эрни Макмиллан входят в Большой зал, они выглядят, словно члены некоего братства – братства отверженных, по мнению смирившихся с новым порядком, – или хранителей памяти, как думают они сами и многие, очень многие студенты, не говоря уж о преподавателях.

– Знаешь, Симус, – шепчет на гербологии Ханна Аббот, – папа мне написал, что Дина вроде видели на одной заброшенной ферме в наших краях. Ночевал там с парочкой гоблинов. Значит, живой. – А в другом углу теплицы профессор Спраут что-то сует в карман склонившемуся над горшками Невиллу, и Парвати удается расслышать: «Это курсовая Грейнджер по редким видам суккулентов… Возможно, вам пригодится… Прекрасная, прекрасная была студентка…»

Да, ради таких моментов можно выдержать и жжение, и Круцио, и слизеринские издевки – даже их… Вот только эти гады, убедившись, что старшекурсников сложно спровоцировать, но защитить себя они вполне в состоянии, стали отыгрываться на малышах.

Нет, конечно, не прилюдно – права наказывать и снимать баллы остальных учителей еще не лишили. Даже удивительно, как главный ублюдок до этого не додумался. Но слишком велик соблазн утереть нос тем, кто еще вчера, по мнению слизеринцев, гордо его задирал, – и, оглядевшись, Миллисента Буллстроуд с удовольствием запускает докси в волосы малявке Макдональд. Почему бы и нет, если Буллстроуд-старший написал дочке, что с треском выгнал из своей фирмы мамашу этой сопливой гриффиндорки? И почему бы не развлечься, намазав перила лестницы перед гриффиндорской башней гноем бубонтюбера, – у некоторых с ладоней до сих пор не сошли ожоги, а профессор Слагхорн – Парвати сама слышала – в ответ на возмущение Макгонагалл пробурчал в усы что-то вроде «это ведь не доказано, Минерва, и вообще, зачем так кипятиться, невинные детские шалости»?.. Если вы и правда думаете, профессор, что это всего лишь шалости, зачем так быстро отводить бегающий взгляд, тоскливый, как у побитой собаки? Может быть, вы попросту боитесь собственных студентов – особенно пресловутую троицу? Тошно смотреть, как они изо всех сил изображают победителей, прохаживаясь по коридорам, – Малфой впереди, глаза сощурены, рука небрежно поигрывает палочкой, Крэбб с Гойлом чуть поодаль, в хвосте иногда плетется Нотт или важно шествует Забини. Иногда они развлекаются – или пытаются развлечь своего вожака – как вчера, когда они заставляли хнычущую девчушку ловить собственный учебник, птицей порхающий от одного ублюдка к другому.

– Веселишься, Малфой? – не выдержав, выкрикнула тогда Парвати, примчавшись на всхлипывания. – А о том, что староста, вспоминаешь, только когда вздумается назначить наказание гриффиндорцу? Или ты уймешь свою свиту, или…

– Или что? – процедил Малфой, скривившись, и Парвати, дождавшись, пока заплаканная девочка уберет книгу в ранец, от греха подальше сунула палочку в карман, чтобы ненароком не проклясть гада. – Девчонка сама виновата, что не знает простейшего Акцио. Что ты сделаешь – оставишь нас после уроков? Побежишь к Макгонагалл? Лучше уж сразу к директору!

Свита одобрительно заржала, и Парвати чуть не выхватила палочку, в последний момент все-таки удержавшись. Но остановил ее не страх перед наказанием и даже не слово, данное Макгонагалл, а странная застывшая тоска в серых глазах слизеринца, такая неуместная для победителя. Что-то подобное она пару раз замечала и на защите, когда к меченым применяли Круцио. Это ведь не совесть – как она вообще могла вообразить, что у Малфоя есть что-то похожее на совесть. Наверное, просто скука и сожаление, что самому нельзя вот так развлечься. Что ж, она тоже не собирается никого развлекать.

– С первокурсниками на переменках сегодня побуду я, Симус отвечает за следующий поток, а ты пасешь третьекурсников. – Невилл серьезно кивает, и Парвати в который раз удивляется, как разительно изменился этот неуклюжий стеснительный мальчик. Нет, неловкости не убавилось – если просишь Невилла передать кувшин с соком, будь готов к извинениям и пятнам на мантии, и улыбка на пухлощеком лице осталась прежней – неуверенной, почти детской. Но с каждым днем он все больше напоминает Гарри с его упорным стремлением отстаивать справедливость. Он не пытается сознательно дерзить новым учителям, совсем нет. Но как-то так получается, что с маггловедения и защиты он каждый раз выходит с новыми следами наказаний.

– Спросили, какие проклятия и в каких случаях мы должны использовать против магглов, и я просто написал, что думал, – спокойно заявил он позавчера всплеснувшей руками Макгонагалл, вытирая кровь со щеки.

– И вам, конечно, показалось мало ответить «никакие и никогда», вы решили еще и подробно это обосновать, – проворчала Макгонагалл, накладывая заживляющее заклятье. – Разве не проще было сдать чистый пергамент, как это сделали остальные? Лучше пусть факультет лишится баллов, чем вы – здоровья.

– Лучше пусть я потеряю немного крови, чем собственное достоинство, – пробормотал Невилл, залившись смущенным румянцем, и Макгонагалл, покачав головой, опустила глаза – но Парвати успела заметить вспыхнувшую в них гордость. Однако когда могут пострадать не умеющие себя защитить младшекурсники, борьбу за справедливость придется временно отложить.

– Только Щитовые чары, ты понял? – на всякий случай напоминает Парвати. – Полная Дама предупредила, что на втором этаже кто-то зачаровал латы, знаешь, такие, с пластинчатым нагрудником – когда проходишь мимо, они падают и пытаются придушить. Там неплохо бы установить защитный экран – справишься? Крэбб хвастался, что освоил какое-то новое жуткое заклятие, будь с ним очень осторожен…

– Неплохо бы и нам что-нибудь такое освоить – для разнообразия, – бормочет спускающийся вниз Симус. – Да вот хоть Сектусемпру, – он показывает на едва затянувшийся на скуле шрам. – И эти гады наконец получили бы свое… Шутка, – угрюмо улыбается он шокированной Лаванде, но Парвати кажется, что в коротком сдавленном смешке больше искренности, чем ему самому хотелось бы.

Полный сдержанной ярости голос Финнигана звучит у Парвати в ушах и час, и два спустя – и сейчас, на защите – впрочем, какая, к дементорам, защита, эти уроки давно пора называть темными искусствами. Сегодня Кэрроу, кажется, решил ограничиться теорией – и она с удовольствием зажала бы уши, чтобы не слышать визгливый голосок Паркинсон, в подробностях расписывающей, как подчинить себе инфери и заставить их нападать на магглов.

Никогда она не будет такое заучивать, даже ради собственного спасения, даже ради мести… Или будет?.. А Симус?.. Конечно, он пошутил – времена изменились, но темные заклятья были и остались темными, и никакой гриффиндорец не захочет применить их даже к ненавистным слизам. Не захочет сознательно мучить людей.

Людей? Да, конечно. А этих – можно считать людьми? Паркинсон, с таким увлечением рассказывающую, как именно инфери расчленяют тела, – интересно, она хорошо себе это представляет?.. Остальных, слушающих не менее увлеченно, будто вот-вот применят описываемый метод на практике, – делятся ли с ними подобным опытом родители?.. Одобрительно кивающего наставника?.. Сколько в них на самом деле осталось человеческого?

А сколько человеческого осталось в существе, неслышно приоткрывшем дверь и скользнувшем в кабинет мертвящей черной тенью?

Нисколько. Его Парвати убила бы, не задумываясь, как паука или гадюку. Гадюка – хорошее сравнение. Ты считаешь, что приручил змею, заставил приносить пользу, – но стоит потерять бдительность, и ядовитые зубы безжалостно вонзаются в только что покормившую руку. Да, так и случилось с Дамблдором… Даже после скитеровской книжонки ни один член Армии Дамблдора не усомнился, кто в действительности убил их директора. И именно доверие к Снейпу они сочли самой большой его ошибкой, а не грехи молодости, которые с таким упоением смаковала Скитер. Конечно, ужасно, что за свое доверие поплатился не только директор, но никто из гриффиндорцев его не винит. Ошибки – что ж, все люди их совершают, а Дамблдор был хоть и великим, но все-таки человеком.

А этот и на человека-то не похож, со своей землистой кожей, мертвыми глазами, обведенными синеватыми кругами, – и волосы, словно перья дохлой вороны. Призрак… Хотя нет, призрак – это отпечаток покинувшей землю души. А у этого – разве у него была когда-нибудь душа, а если и была, разве она не погибла вместе с убитым им человеком? Значит, инфери, как есть, инфери. Он и движется совсем как живой мертвец – судорожно, порывисто, резко, – так, что бесформенная черная мантия вздувается пузырем, и сидящие у прохода гриффиндорцы торопливо поджимают ноги, чтобы избежать мерзостного прикосновения. Хорошо, что Парвати сидит в глубине ряда – от одной мысли, что ее может коснуться край его мантии, слегка подташнивает.

– Угодно послушать сначала, господин директор? – Сипловатый голос Кэрроу лоснится от самодовольства. – Наших-то детишек я уже малость поднатаскал, хорошо усваивают. Эти, – злобный взгляд на гриффиндорскую половину класса, – пока, значит, упорствуют. Не желают обучаться истинной магии. Но некоторым особо злостным я другое применение нашел – служат, значит, для остальных наглядным пособием, когда нужно. Показать?

– Вот как? Любопытно было бы познакомиться с вашими методами преподавания. – Парвати живо представляется, что этот негромкий низкий голос мог бы принадлежать дементору, таким мертвенным холодом отдают его интонации. Лаванда рядом тоже вздрагивает и ежится – но не от этого холода, а потому, что Симус, повинуясь короткому приказывающему кивку, привычно становится перед учительским столом. Он держится очень спокойно, но веко чуть дергается и брови сдвинуты так, что выведенные на лбу слова перекашивает. Второй кивок, приглашающий, – и напротив становится Крэбб, этот всеми порами излучает почти животное счастье. Он зачем-то осматривает свои руки, словно вот-вот поплюет на ладони, – как палач, прежде чем ухватить топорище, думает Парвати; деловито поднимает палочку – и гриффиндорцы, как по команде, опускают взгляды. Но уши не заткнешь – и Парвати, сжавшись, нащупывает дрожащую руку подруги. Сейчас… вот сейчас Симус вскрикнет, он не сможет удержаться…

– Подождите, Винсент. – От неожиданности Парвати сильнее сжимает холодную ладошку – не этот голос она ожидала услышать. Финниган молчит – значит, заклятия не было. Почему?..

– Амикус, я правильно понял, что в качестве, как вы выразились, наглядных пособий вы используете студентов, отмеченных таким вот своеобразным способом? – В холодном голосе явственно проскальзывает неудовольствие, и Кэрроу непонимающе бормочет:

– Ну да, так ведь они… это… да у них же все на лбу написано! – Упивающийся сипло хрюкает, слизеринцы с готовностью подхихикивают, но Снейп взмахом руки пресекает веселье, и – Парвати готова поклясться – в молчании, охватившем слизеринскую половину класса, не меньше недоумения, чем в осторожных перешептываниях гриффиндорцев. Что за спектакль он решил устроить? Поиграть в справедливость, что ли?.. Как будто ему известно значение этого слова. Новый резкий взмах – уже Симусу, чтоб садился, и, не глядя больше на гриффиндорцев, Снейп поворачивается к Малфою.

– Драко, – слизеринец поднимает голову, почему-то избегая встречаться взглядом с бывшим деканом, – Финниган сегодня совершил что-либо неподобающее? Может быть, ему было назначено взыскание?

Парвати напрягается, готовая поднять руку, защищая Симуса, – она точно знает, что с него сегодня даже баллы не снимали. Невилл, замечает она, тоже держит руку наготове – удивительно, в этом году он, кажется, совсем не боится Снейпа. Но Малфой, помолчав, невыразительно выговаривает:

– Нет, профессор.

– Гиппогриф снес яичко? Малфой никого не оклеветал? – Парвати сердито отмахивается от шепчущего Невилла – нашел время шутить. Она и сама ничего не понимает, кроме того, что Кэрроу и Снейп, кажется, вот-вот сцепятся. Для них, гриффиндорцев, это вряд ли что-то изменит, но хоть какая-то передышка.

– Тогда я удивлен вашим выбором, Кэрроу. Крайне удивлен. Темный Лорд, как вам, конечно, известно, – Упивающийся, недоуменно насупившись, глядит на Снейпа, раздельно выговаривающего каждое слово, – справедлив. Он всегда вознаграждает по заслугам и не преминет наказать за проступок – разумеется, если заслуги неоспоримы, а проступки доказаны. И его верные слуги, к которым, вы, несомненно, относите и себя, просто обязаны следовать примеру, подаваемому господином. Но, как я убедился, вы собирались применить к Финнигану заклятие лишь потому, что когда-то по недомыслию он имел несчастье дружить с грязнокровкой?

Как буднично и спокойно он произнес это «грязнокровка» – о студенте, которого столько лет учил! Симус, промолчи, пожалуйста, миленький, молится про себя Парвати, с ужасом глядя на залившегося яростным румянцем парня. Сейчас не время… Подожди немного, может, они еще сами друг друга сожрут, как пауки в банке, – Кэрроу тоже побагровел, и тупое недоумение на бульдожьей морде вот-вот превратится в злобу. Но Снейп, словно не замечая этого, негромко продолжает:

– Многие – о, да, слишком многие преданные слуги Темного Лорда в свое время вынуждены были осквернить себя подобным общением – и я, и вы, Амикус, глупо было бы это отрицать. Так стоит ли подвергать детей Круцио за ошибки, которые они совершали в силу обстоятельств и за которые нас с вами не наказывали? Кроме того, заклятиям постоянно подвергаются одни и те же студенты, что не может не сказаться на их здоровье, – а магическому сообществу сейчас как никогда нужна молодая здоровая кровь, ведь еще не все наши враги уничтожены. Так разумно ли – я подчеркиваю, разумно ли, если из стен Хогвартса вашими стараниями выйдут не сильные, крепкие сторонники нового порядка, а ослабленные пытками, озлобленные потенциальные предатели?

– Так эти же и есть… того… потенциальные! – возмущенно хрипит Кэрроу. – Вы гляньте на них, на каждого – если их вот прям щас спросить, готовы ли забыть о дружках своих позорных, что ответят?..

– Потому что их ежедневно тычут в воспоминания об этой дружбе! – Свистящий полушепот взрезает напряженную тишину, как хлыст. – Они же ощущают себя героями, носят эту вашу надпись, как орден! Им же скоро вслух начнут сочувствовать – или, может быть, именно этого вы и добиваетесь, Амикус? Чтобы все считали их героями? – Теперь голос струится, как шелк, а Снейп внезапно подается вперед, как змея, готовая укусить, – и хриплый рык Упивающегося мигом сменяется жалобным повизгиванием:

– Не… нет… не добиваюсь… Я… того… не сообразил… Ваша правда, господин директор, видел ведь, как на них в Большом зале все пялятся… чего это, думаю…

– Вот и славно, – Снейп вновь говорит прежним холодноватым будничным тоном, но перед глазами застывших на своих скамьях студентов все еще стоит четкая картинка – смертоносная кобра, развернувшая свой клобук перед жирным перетрусившим бульдогом. – Значит, завтра, я полагаю, ни на ком надписи мы не увидим. – Это не вопрос, а утверждение, но Кэрроу торопливо кивает. – И впредь я настоятельно рекомендую для необходимой практики по вашему предмету использовать только студентов, кем-либо наказанных. Кстати, очень советую применять столь действенные заклятия, – короткий острый взгляд на обезображенную шрамом скулу Симуса, – только к наиболее злостным нарушителям порядка. Напоминаю, Темному Лорду нужны здоровые слуги.

… Снисходительно кивнуть бормочущему косноязычные заверения в преданности Кэрроу. Скользнуть взглядом по гриффиндорцам – на лицах отвращение и гнев, побагровевший Финниган вот-вот что-нибудь ляпнет – слава Мерлину, удержался. Слизеринцы, кажется, тоже не слишком довольны – лишили разрешенной забавы… Впрочем, он не уверен. Неважно. В чем он точно может быть уверен – что вновь заставил Кэрроу подчиниться. Пришлось выждать почти месяц, чтобы неизбежный всплеск сочувствия, которого даже этот тупица не мог не заметить, сделал его слова обоснованными… Ну а то, что каждое слово сопровождалось почти осязаемой вспышкой гриффиндорской ярости, – что ж, смешно было бы ждать чего-то другого. Им не нужна помощь от предателя и убийцы – Финниган, он видел, готов был выкрикнуть это ему в лицо. Совсем как он когда-то, вне себя от унижения, не сдержавшись, выкрикнул другие слова…

Он вздрагивает, отгоняя воспоминание, – боль утихнет, наверное, только когда вспоминать будет некому. Почему здесь так холодно, почти как в подземельях, – или это от многодневной бессонницы?.. Попытки сдержать озноб делают движения судорожными, и он напоминает себе маггловскую куклу-марионетку – или, скорее, инфери. Пожалуй, к нему применимы оба сравнения… Нет, наверное, инфери все же предпочтительнее.

Разве он не умер тогда, на башне, вместе с директором? Или раньше, когда узнал, что уготовано мальчику? Или еще раньше?.. Или?..

Он не помнит, сколько раз умирал. Странно, воскреснуть невозможно, а умирать можно сколько угодно – и сколько угодно убеждать себя, что рана закрылась, впереди новая жизнь и обновленной душе откроется некий тайный смысл… Но едва действительно начинает что-то брезжить, от души снова отрывают кусок – неважно, ты сам или кто-то мудрый и дальновидный… Что ж, эта жизнь – последняя – хотя бы не так бессмысленна, как предыдущая. Этих детей не требуют принести в жертву. Но как быть, если они сами изо всех сил стремятся стать кто жертвой, кто палачом?..

Он не помнит, плотно ли притворил за собой дверь, и возвращается проверить. Потом медленно идет к лестнице, чуть касаясь стены кончиками подрагивающих пальцев – этот бессмысленный жест всегда успокаивал. Распрямляет сведенные ознобом плечи. Он умрет еще раз, конечно. Последний. Но перед этим должен кое-что сделать… Нет, директор, кое-что еще. Он обещал защитить школу от Упивающихся – но кто убережет детей от самих себя? Макгонагалл, с ее печальным стоицизмом? Этим пеплом не присыпать тлеющие угли ярости… Закрывший на все глаза Слагхорн?..

Не то чтобы он сам так уж годился на роль стража, оберегающего невинные души от падения, – но раз больше некому… Очень самокритично, директор, не правда ли? А как бы поступили вы, Дамблдор? Попытались бы что-то сделать – или снова, как с Мародерами, предпочли бы роль молчаливого наблюдателя – пусть каждый сам сделает свой выбор?..

Что ж, он тоже предложит этим детям выбор. Он позволит пожару разгореться – пусть. А потом объяснит – о да, подробно и наглядно, очень наглядно – что значит переступить черту. Он не годится на роль ангела-хранителя, вовсе нет – просто слишком хорошо знает, каково это – позволить ненависти подхватить себя и увлечь во тьму, и он поделится этим знанием, как сможет, а дальше – пусть выбирают.

И если хоть кто-нибудь выберет правильно и хоть чью-то душу пожар обойдет стороной, не превратив в выжженную дотла пустошь…

Может быть, тогда он наконец заслужит покой.

Глава 5

– Обеденный час, а вы по-прежнему в башне и перебиваетесь бутербродами? С каждым днем вы все больше походите на призрака, Северус. Может, вас уже убил кто-нибудь из наших юных мстителей? – Профессор Блэк, только что вернувшийся в свою роскошную раму, устремляет внимательный взгляд на бледное лицо директора.

Снейп раздраженно дергает плечом, искоса взглянув на сиротливый натюрморт – два бутерброда и стакан с соком на не слишком чистом подносе. Еда и еда, какая разница. Только сок он всегда трансфигурирует: это убогое создание, Винки – лучшей прислуги, по мнению замковых эльфов, он, видимо, недостоин – никак не запомнит, что он терпеть не может тыквенный сок. А остальное куда более съедобно, чем разносолы в Большом зале – там он давно не чувствует ни вкуса, ни запаха пищи. Но сегодня придется спуститься. Обеденный сюрприз, будь он неладен, и Кровавый Барон не смог сообщить подробности.

– Не угадали, Финеас. На будущее вот вам примитивное, но точное определение: призраки – они просвечивают. – Он знает, почему вспомнилась именно эта фраза. – Надеюсь, посетив другой свой портрет, вы были более наблюдательны. Есть какие-нибудь новости?

– Не понимаю, что вас так раздражает, лишая сна и аппетита, – спокойно парирует Блэк. – Неужели эти детские игры в героев и злодеев настолько вас беспокоят? Бросьте, обычное юношеское самоутверждение. Деткам нужен повод, чтоб выплеснуть избыток энергии, – вспомните свою молодость и дуэли, в которых, я уверен, вы с удовольствием участвовали.

Очень дельный совет, спасибо, но несколько запоздавший. В последние недели он только и делает, что вспоминает свою молодость – вернее, воспоминания приходят сами, бесцеремонно заполняя собой ночи.

Так вот, значит, чем казалась со стороны его война с гриффиндорской четверкой – юношеским самоутверждением, детскими играми… Почему никто не сказал им тогда – хватит, заигрались?.. Нет, один человек говорил ему это, не раз говорил, но он предпочел не услышать – впрочем, его соперник тоже… И вот он стал тем, кем стал, и сделал то, что сделал, и осознал всю глубину пропасти, только оказавшись на дне. Удовольствие? О да, временами он ощущал невероятное удовольствие от процесса падения. Временами это казалось полетом. Вот и этим детям сейчас кажется, что они летят, подхваченные – неважно, честью ли, местью… Ладно, если появится повод – а что-то подсказывает, что ждать осталось недолго, – он покажет, чем обычно заканчиваются такие полеты. Пора спускаться в Большой зал… Но Блэк так и не ответил.

– Так что там, Финеас? Удалось что-нибудь услышать? – Сейчас он спокоен за свои интонации – таким тоном обычно спрашивают о погоде. Правда, не то чтобы он сознательно пытался скрыть эмоции – пожалуй, уже поздно.

Он знает, что портретам и Дамблдору вполне хватило того, что выплеснулось здесь, в этой комнате, когда он так позорно, постыдно, прискорбно не сдержался – и случилась сначала та бесконечная пауза – он физически не мог выговорить ни слова, а потом – почти истеричный вскрик, и патронус не спас положения. Он помнит их взгляды – бесстыдно, омерзительно понимающие, и свою бессильную ярость – какого черта директору понадобилось копаться в его чувствах! Будто когда-нибудь Дамблдора занимали его – да и чьи-то вообще – чувства! Зачем ему вообще понадобилось это признание – или он решил, что это нужно ему, Снейпу, чтобы наконец перестать лгать самому себе?

Да, он лгал себе – с каждым годом все менее успешно. Да, он радовался поразительному сходству мальчика с отцом – это было очень удобно и помогало ненавидеть. Да, он был вдвойне, втройне пристрастен – и упивался ответной ненавистью, и это тоже было очень удобно – ненависть искажает даже безупречные черты, а у Поттера, видит Мерлин, хватало собственных, не выдуманных им, Снейпом, недостатков… И он проиграл, несмотря на все меры предосторожности – с каждым годом мальчишка значил для него все больше, исподволь становился дорог… И – да, он все же благодарен Дамблдору за это знание, пришедшее, как и все остальное в его жизни, слишком поздно. По крайней мере, теперь он точно знает, почему так задевало беззастенчивое поттеровское вранье. А как ударил тот последний ненавидящий взгляд и отчаянный выкрик: «Трус!» – разве тот, кто тебе безразличен, способен причинить столько боли?

Шесть лет мальчишка был у него под носом – врал, делал глупости, влипал в неприятности, дружил, влюблялся и время от времени щелкал по носу Темного Лорда. Был рядом – и он привык воспринимать это как данность, как естественный порядок вещей. А сейчас – Мерлин знает, где он сейчас, со своим безрассудством, глупой самоуверенностью, щенячьей храбростью… со своими вечно встрепанными волосами и шальной зеленью глаз… А с ним только недоумок Уизли и Грейнджер, от которой ненамного больше толку… И Финеас молчит… Что?

– Северус, вы что, не слышите? Я трижды повторил, что дети очень осторожны и не рвутся выбалтывать свои секреты, когда открывают сумку. – Портрет по обыкновению язвителен – значит, можно надеяться, что эти несколько минут – пять, десять? – когда он застыл тут, как соляной столп, в его лицо никто особенно не вглядывался. – Будут еще какие-нибудь указания?

– Хорошо… то есть постарайтесь все-таки что-нибудь выяснить. Попробуйте вызвать их на откровенность.

– Попытаюсь, но… – Профессор Блэк договаривает уже в опустевшей, странно тихой комнате – обычно, стоит директору закрыть за собой дверь, кабинет наполняет оживленное перешептывание. Но сегодня портреты молчат.

– Напрасно вы задали ему тот вопрос, Дамблдор, – наконец негромко замечает седая волшебница.

– Дайлис, я лишь хотел, чтобы он наконец разобрался в себе, понял, кем мог бы стать для мальчика…

– …И кем уже никогда стать не сможет? Это было жестоко.

– Жестоко, не спорю. Но совершенно необходимо. Осознав себя, его любовь перестала быть эгоистичной, и то, что он уже не сможет сделать для Гарри, он попытается сделать для каждого из этих детей, и уже не только из чувства долга…

– Жаль, что в свое время никто не попытался сделать это для него, Альбус.

– Все мы совершаем ошибки, Финеас. И единственный выход для мыслящего существа – научиться извлекать пользу даже из своих промахов.

Портрет произносит это чуть громче, чем предыдущую фразу, и стоящий за дверью невесело улыбается. О да, в этом Дамблдор поистине достиг совершенства, научившись извлекать пользу из своих и чужих ошибок. Он, Северус, пока лишь продолжает их совершать, одну за другой, – давно пора быть внизу, а он торчит тут, подслушивая прописные истины. Глухое беспокойство внутри растет, лестница кажется медлительной, как флоббер-червь, и в Большой зал он почти вбегает, но, быстро оглядев ученические столы, убеждается – все спокойно. Точнее, сегодняшний уровень ненависти пока в пределах нормы.

Не глядя на остальных, – наверное, гадают, с какой стати ему вздумалось явиться, – он быстро проходит к своему креслу. Кивает сидящим рядом Кэрроу – забавная со стороны, должно быть, картинка: два горных тролля и инфери. Нет, он не давал никаких распоряжений – просто в первый же день кресла по обе стороны оказались пустыми, и Кэрроу немедленно этим воспользовались. Он возражать не стал – соседство достаточно омерзительное, но это лучше, чем брезгливо отдернутые руки коллег и взгляды, опущенные в тарелки, лишь бы не встречаться с ним глазами.

Алекто, расплывшись в улыбке, – Мерлин, она что, пытается кокетничать?! – придвигает к нему блюдо с вареной спаржей. Нет, увольте, он не любит спаржу… На секунду он представляет, что рядом с ним, как раньше, Спраут и сейчас ему прочтут краткую, но выразительную лекцию о пользе вареных овощей. Он фыркнет, и Макгонагалл решительно придвинет блюдо к себе – из чистой вредности, он знает, Минерва тоже терпеть не может спаржу. Флитвик вспомнит какой-нибудь дурацкий каламбур, а Дамблдор, усмехнувшись… Довольно. Этого никогда больше не будет.

Кувшин с соком стоит слишком далеко, и он поспешно взмахивает палочкой, чтобы Алекто не вздумала продолжать свои ухаживания. Забавно: раньше, когда можно было обратиться к любому из соседей, он тоже предпочитал пользоваться палочкой. А сейчас – попроси он кого-то, кроме Кэрроу, чтобы передали, например, тот же сок? Не нужно быть провидцем, чтобы предсказать результат: Макгонагалл и Флитвик предпочтут не услышать, Спраут и Вектор сделают вид, что увлечены беседой, и только Слагхорн, растерянно улыбнувшись и что-то пробормотав, пожалуй, протянет кувшин, виновато глянув на остальных.

Он не думал, что этого будет так недоставать – глупого теплого учительского мирка. Пикировок с Минервой, ставших почти ритуалом, обстоятельных бесед с Помоной о травах, дружелюбных кивков Флитвика. Семьи, которую он никогда не считал семьей, людей, которых он никогда не назвал бы близкими. А она, оказывается, была, семья, и он был частью мира, который теперь мертв и пуст – вернее, он вытолкнут из этой теплоты в мертвую ледяную пустыню. Почему его так раздражали расспросы о здоровье, рассказы об успехах бывших учеников, оживленные беседы в учительской? Он почти не участвовал в этих беседах, хотя, если речь шла о Поттере, иногда не мог удержаться от пары колких фраз, с удовольствием наблюдая, как у коллег вытягиваются лица. «Северус, если вы враждовали с отцом, разве это причина, чтобы так относиться к сыну?..» Он никогда не снисходил до объяснений – единственным, чье мнение что-то для него значило, был Дамблдор, а недоумение остальных задевало его так же мало, как шуточки студентов по поводу его внешности, – что не мешало ему с удовольствием снимать баллы с паршивцев при малейшем намеке на подобные шутки.

Лучше бы они сейчас вот так шутили и поменьше пакостили друг другу. Удивительно, как еще гриффиндорцы держатся. Он обегает взглядом гриффиндорский стол, но не чувствует обычного раздражения, только непривычную новую боль оттого, что взгляд машинально ищет и не находит встрепанную черноволосую голову. Черт знает что, опять Поттер!.. Сердито тряхнув головой, он наливает себе сок – странное совпадение, их староста, Патил, – Минерва, кажется, сделала неплохой выбор – тоже тянется к кувшину.

Гриффиндорцы… Ненависть, которую он долгие годы с таким наслаждением выцеживал по капле, выдохлась, как старое вино, оставив кисловатый привкус разочарования и смутное чувство, что он вновь ошибся. Кому он мстил все эти годы, с кем воевал?.. Как мало их осталось за длинным факультетским столом. У многих скованные, неловкие движения – он знает, так бывает после Круцио. Не по-детски серьезные лица – куда подевалась бездумная гриффиндорская бесшабашность, и взгляды на слизеринцев: испуганные – у малышей, ненавидящие – у старших. И на него они тоже смотрят с нескрываемой ненавистью, вот как Патил, – хотя сейчас в ее взгляде скорее брезгливое любопытство. Может быть, гадает, зачем он взмахнул над стаканом палочкой? Интересно, что бы она сказала, если бы узнала – зачем?

Тогда он тоже опоздал на обед и вбежал в Большой зал с прорицаний, запыхавшись и судорожно прижимая к груди наспех залатанную Репаро сумку – на зельях она почему-то порвалась. Быстро оглядел гриффиндорский стол, и сердце упало: среди склоненных голов он уже не увидел рыжих локонов. А он так надеялся на послеобеденную прогулку… Зато вся ненавистная четверка на месте и почему-то бросает на него странные предвкушающие взгляды. Плевать… быстрее поесть и попытаться все-таки разыскать Лили. Но едва он, затолкав в себя кусок пудинга, плеснул в стакан тыквенного сока, Поттер, не спускавший с него нетерпеливого взгляда, негромко хохотнул.

– Спорим на пять сиклей, Бродяга, Сопливчику не осилить весь кувшин за минуту?

– Да ни в жизнь, Сохатый, – лениво протянул Блэк. – В него столько сока просто не поместится. Он же тощий, как древко твоей метлы, только вот летать не умеет.

– А если осилит, раздуется, как его любимые флоббер-черви! – хихикнул Петтигрю. – А что, ему мы разве ничего не скажем? Так неинтересно!

Внутренности привычно скрутило от злости. Ему все равно, что на этот раз взбрело идиотам в их пустые головы. Он не купится, как тогда, с хижиной. И все-таки он чувствовал темное болезненное любопытство и ненавидел себя за это.

– Эй, Сопливчик! – Это снова был Поттер. – Посмотри-ка, что у нас есть! Кажется, это твое… Ну да, и впрямь твое, – он картинно вскинул руку с каким-то плотным коричневым прямоугольником и пискляво протянул, изображая женский голос: «Северусу Снейпу, Хогвартс, от мамочки». Сидевшие рядом засмеялись, и даже кто-то из слизеринцев хихикнул.

Что?!.. Похолодев, он вскочил, схватил сумку, но, дрожащими руками перебирая и встряхивая книги, уже понимал – это правда. Мамино письмо. У этих ублюдков. Он не стал читать его утром: боялся, что из дома опять плохие новости – когда-нибудь он прикончит эту маггловскую сволочь! – и, если прочтет сейчас, весь день будет ломить в висках и горло саднить от невыплаканных слез, а к Лили стыдно соваться за утешениями – он и так, наверное, кажется ей тряпкой. Он не прочел письмо, сунув в какую-то из книг, а когда сумка порвалась… Это они подстроили. Гады. Ненавижу.

– Отдай… отдайте, – прохрипел он сквозь спазм. – Немедленно.

– Отдадим, конечно, отдадим. – Поттер улыбался почти дружелюбно. – Только вот мы с Сириусом поспорили насчет твоих способностей. Ну, ты слышал. Выпьешь – получишь письмецо от дорогой мамочки. Не осилишь – извини… нет, я бы отдал, я не жадный, но Сириус тут заклятие наложил – пройдет твоя минута, и конвертик сгорит синим пламенем. Ну, или зеленым, я в подробности не вдавался, Да, и имей в виду, – он щелчком отправил конверт к краю стола, – минута уже пошла.

Черт, черт, черт!!! Поттер врет, блефует… А если нет?! Метнувшись через ползала, он тут же рванулся обратно, трясущимися руками схватил кувшин и начал пить прямо через край. Сок тек по подбородку, по шее, текло, кажется, даже из носа, в ушах странно звенело – он почти не слышал хохота, волнами перекатывающегося по залу, судорожно сглатывая омерзительно сладкую жижу. Наконец, задыхаясь и кашляя, он уронил кувшин, опустевший лишь наполовину. В висках стучало – поздно… Мерлин, он опоздал, точно больше минуты прошло… Но уже через мгновение он все понял.

Они ржали, все четверо, даже этот скромник Люпин. Поттер и Блэк хохотали взахлеб, тыча в него дрожащими пальцами, Петтигрю тоненько попискивал, как крыса. А конверт лежал на краю стола. Целый.

– Шу-утка, – наконец простонал багровый от смеха Поттер. – Шутка, ну! Мы пошутили, Сопливчик! Забирай свое письмо, только пойди сначала умойся, а то из тебя сок – ик! – течет, как гной из бубонтюбера!

Из носа и правда еще подтекало, вдобавок надулся и лопнул пузырь. Петтигрю от смеха сполз под стол. Ненавижу. Всех ненавижу. Он метнул отчаянный взгляд на учителей… Молчали. Они все молчали – Слагхорн, Макгонагалл, даже Дамблдор. Неодобрительно хмурились, перешептывались – но молчали…

Он не помнил, как сунул злосчастный конверт в сумку, как добежал до подземелий… Пронзительной вспышкой в памяти остался только яростный взмах палочкой в пустой спальне – и заклятие, взорвавшееся в мозгу черной звездой, разбросавшей смертоносные лучи, – тяжелый полог рухнул на кровать смятой изрезанной кучей.

Сектумсемпра. Так оно родилось, и дрожащей рукой он нацарапал потом на полях – от врагов. Больше никто не посмеет над ним издеваться. Он просто убьет за такое, и все. А этих… этих он убьет с наслаждением.

Шутка… Они поспорили на пять сиклей. На пять сиклей унижения и безнаказанности – и костер его ненависти, взметнувшись, выжег в душе первую, еще невидимую метку. Кажется, именно тогда он переступил черту… Шутка. Непроизвольно потерев запястье, он делает глубокий вдох, заставляет себя немного отпить из стакана, чтобы исчез вновь проступивший мерзкий сладковатый привкус. Кажется, он слишком увлекся воспоминаниями – знакомый звон в ушах, и сквозь него явственно слышен чей-то смех…

О Мерлин, нет... Пока он, невидяще глядя поверх голов, вспоминал их милые детские игры – кажется, так выразился сегодня Блэк? – новое поколение шутников решило показать, на что способно. В первую секунду он не может понять, что за нелепые маленькие существа копошатся на гриффиндорских скамьях, путаясь в чересчур больших для них мантиях – а когда понимает…

Шутка. Обеденный сюрприз, будь он неладен. На миг он снова оказывается в прошлом – только отраженном в нелепом уродливом зеркале. Потому что хохочет теперь слизеринский стол, а на гриффиндорском валяется разбитый кувшин, и желтая жижа растеклась по столешнице. Гриффиндорцы повскакивали с мест и растерянно глядят на копошащихся карликов – все, кроме старосты. Патил – воплощение древней языческой ярости – смотрит на Драко Малфоя, и палочка во вскинутой руке не дрожит.

Глава 7

… Достаточно. Он сказал и сделал все, что собирался. Теперь выбор за ними. И если хоть кто-нибудь выберет правильно – Бэддок, плетущийся к своему столу, Патил, обнявшая заплаканную подругу, Малфой – кажется, он хочет о чем-то спросить… Да, мистер Малфой, спрашивайте. Да, Темный Лорд действительно так распорядился. Вас это удивляет? Впрочем, вы как-нибудь можете сами у него поинтересоваться. При случае. И вы, Амикус, если сомневаетесь в моих словах. Что-то еще, Алекто? Нет, я не буду назначать взыскание мисс Патил. Думаю, ее декан способен справиться с этим сам... О, я и не сомневался, Минерва. А вам, Гораций, я рекомендовал бы проверить запасы ингредиентов и впредь тщательней контролировать их расход – вы же не хотите, чтобы на вашей совести вдруг оказалась парочка инфери.

Как забавно искажаются их лица, когда он произносит «совесть». Что ж, хотя бы это маленькое удовольствие он может себе позволить – невозмутимо рассуждать о морали и наблюдать, как у коллег перекашиваются лица. Интересно, кого из верных соратников Дамблдор попросил бы о маленькой услуге, не окажись под рукой его, Снейпа?.. Ладно, пора избавить Большой зал от своего присутствия, а заодно и от наглядных пособий – хотя он не думает, что кто-нибудь еще попытается что-то съесть. Взмахом палочки он удаляет инфери и быстро идет к выходу – впрочем, недостаточно быстро, чтобы не почувствовать жаркую, дышащую в спину ненависть. Даже не вглядываясь в лица, он уверен, что на многих сейчас одно общее выражение, сближающее больше, чем кровное родство. Может быть, оттенки разнятся – чуть больше страха у хаффлпаффцев, чуть ярче презрение у равенкловцев, но у гриффиндорцев… О, здесь чистая, беспримесная, обжигающая ярость. Что ж, он жаловался себе, что мерзнет, – вот и согреется… Но этот жар не согревает – опаляет, куда там Инсендио. А контрзаклятие… Он в совершенстве научился прятать собственные чувства – даже от себя, как показало время. Вот только так и не смог научиться ничего не испытывать. И сейчас ему остается лишь ускорить шаги и, стиснув зубы, стремительно преодолеть раскаленное пространство.

Но у выхода он вынужден остановиться – первокурсница-равенкловка, зачем-то решившая выбежать из зала раньше остальных, упала прямо перед дверью, запутавшись в собственной мантии. Упала и, не вставая, пытается отползти – рывками, судорожно, боком, в слепом животном страхе похожая на странное искалеченное насекомое.

Эта боль сильнее жжения от невидимого пламени. Да, он привык просчитывать последствия и предвидел волну страха, но одно дело – предвидеть, и совсем другое – наблюдать, как у твоих ног скорчился парализованный страхом ребенок. Ученики всегда его боялись, и это доставляло даже некое мрачное удовольствие – но чтоб испугаться вот так, до потери человеческого облика… Кажется, если он дотронется до нее, предложит помощь, девочка закричит, забьется в истерике – и он вынужден стоять и смотреть на жалкие трепыхания. Кто-то отстраняет его – Макгонагалл. Наклонившись, помогает девочке подняться, шепчет что-то успокаивающее, отряхивает мантию – и, не глядя на него, произносит своим ясным преподавательским голосом:

– Ты должен быть доволен, Северус. Ты ведь этого хотел.

На мгновение боль становится пронзительной, нестерпимой – но тут же странным образом стихает. Все правильно, именно этого он и хотел. Спасибо, Минерва – Кэрроу наверняка тебя услышали, и это вполне доступно их пониманию – что он продолжает запугивать учеников до полусмерти, изображая первого после бога. Преданнейшего из слуг, удостоенного чести сообщать остальным повеления господина.

Он почти уверен, что Кэрроу и их приятели не решатся ничего выяснять – ему уже приходилось слышать осторожные шепотки, сколь мнителен сделался господин после возвращения. И Драко ни о чем не будет спрашивать, разве что у отца. Он живо представляет вымученную улыбку Люциуса – ты же знаешь, сын, Темный Лорд сейчас в отлучке, а посылать с таким вопросом сову, согласись, несколько странно… К тому же я доверяю Северусу, и ты должен ему верить – не забывай, сколько он для тебя сделал… Кроме того, для Драко эта угроза – прекрасный повод перестать разыгрывать перед факультетом спектакль «Властелин Хогвартса и его свита». Давно опостылевший мальчику спектакль – он ведь не ошибся, это именно облегчение промелькнуло в серых глазах, такое же явственное, как разочарование на физиономиях Крэбба и Гойла. Что ж, этим двоим и им подобным придется удержаться от… подражания учителю.

А остальные?.. Кого-то удержит страх, кого-то совесть – неважно, главное, друг с другом они больше воевать не будут. А с ним – пусть воюют, пусть выплескивают – как там выразился Блэк? – избыток юношеской энергии. Он привык просчитывать последствия и, наверное, должен только радоваться тому, насколько слепой может быть ненависть, если даже Макгонагалл увидела в сегодняшнем уроке только мастер-класс для начинающих убийц. Наверное, его это даже позабавило бы – но сейчас он чувствует лишь страшное опустошение.

Он видел, как убивали этих магглов – не торопясь, растягивая удовольствие. Как Яксли, похохатывая, снова и снова применял Круцио и рассерженно нахмурился, когда он дважды взмахнул палочкой и изломанные, заходящиеся в крике дети один за другим обмякли и затихли. Хоть так, билось в мозгу. Хоть так.

– Ты поторопился с Авадой, Северус. Почему? – Тот же вопрос задал ему тем вечером и Темный Лорд – спокойно, с оттенком любопытства. Он знал – если ответ покажется неубедительным, с тем же оттенком любопытства тварь будет прислушиваться к его крикам, одобрительно кивая Яксли, лениво взмахивающему палочкой. Поэтому он позволил себе ответную спокойную улыбку.

– Я ведь рассказывал вам, мой Лорд, об опыте, который собираюсь поставить на инфери, – а для этого мне нужен не слишком поврежденный исходный материал. Если эксперимент окажется удачным, думаю, я смогу предоставить в ваше распоряжение инфери, внешне почти не отличающихся от живых людей, – иногда это может быть очень удобным.

– О, это меняет дело… Все мы иногда не прочь развлечься, но интересы науки превыше всего. – Голос был серьезен, и Яксли торопливо закивал, а тварь так же непринужденно продолжала:

– Кстати, об экспериментах… Северус, ты не хотел бы попробовать поэкспериментировать в этом направлении с останками тех, кого мы давно лишили жизни – да вот хотя бы со скелетом твоей бывшей подружки-грязнокровки? Мне кажется, тебе как истинному ученому это должно быть интересно – чем сложнее задача, тем большее удовлетворение приносит ее решение…

Привычным усилием воли удерживая на лице выражение вежливого внимания, он не стал говорить, что это неосуществимо, – ответа от него, кажется, не ждали. Тварь ужалила и успокоилась, ему не придется осквернять могилу, которую он так никогда и не увидел. Темный Лорд продолжал разглагольствовать, изрекая банальности, а он думал, почти не вслушиваясь, – теперь в самом деле придется… ставить эксперимент, и сколько людей потом заплатит за эту вспышку милосердия? Впредь надо быть осторожнее с благими порывами… Интересно, тварь действительно думает, что сделала мне больно?.. Не обольщайтесь, мой господин, больнее, чем я сам себе когда-то сделал, у вас уже не получится.

– Все обошлось, Северус? На тебе лица нет. Никто не… пострадал? – Старческое лицо по обыкновению бесстрастно, но, кажется, Дамблдор беспокоился всерьез, раз едва дождался, пока он прикроет дверь кабинета. Только не надо притворяться, директор, что и обо мне вы тоже беспокоились.

– Все в порядке, – произносит он сухо. – Пострадали только те, кто давно мертв.

– Надеюсь, ты говоришь не о себе, мой мальч… – споткнувшись о красноречивый взгляд, директор после заминки все же договаривает: – Ты жив, и сейчас – больше чем когда-либо, поверь старому, пережившему многое человеку. Боль, которую ты испытываешь…

– Ради Мерлина, Дамблдор, только не пытайтесь заставить меня поверить, будто вы действительно мне сочувствуете – когда-либо сочувствовали! – Вышло слишком громко и надрывно, но сейчас ему это безразлично. Ему вспоминается страшная ночь, когда он скорчился здесь, весь – боль и мука, стыд и вина, и тогда в холодном голосе не было ни грана сочувствия. Наверное, тогда он и не заслуживал подобного, но, Мерлин, как это по-дамблдоровски – сострадать тому, кто достоин, любить того, кто заслуживает любви!

Он столько лет вымаливал крохи этой любви, крупицы доверия, и вот теперь наконец удостоился – потому что нужен?.. Только ему больше этого не нужно – любви и доверия, тщательно отмеренных, словно ингредиенты для зелий, – и этой понимающей и прощающей улыбки… Хотя чего-то другого он и впрямь не заслужил. Он сам сотворил для себя этот мир, где больше некому улыбнуться ему другой улыбкой, наполненной тихой радостью просто потому, что он, Северус Снейп – единственный, такой, какой есть. Улыбнуться просто потому, что он существует.

Улыбнуться, как улыбалась мама – давно, в детстве, когда она еще умела улыбаться. И как улыбалась ему Лили в первые хогвартские годы.

Лили…

– Что вы знаете о боли, Дамблдор, – бросает он в ненавистное понимающее лицо, дрожащими руками стиснув край столешницы. – Что вы знаете о вине и стыде, о невозможности исправить… – и осекается – старческое лицо уже не кажется бесстрастным. Та отвратительная книжица Скитер, которую он выбросил, не дочитав... Пожалуй, он поторопился с последним обвинением, и Дамблдору тоже слишком хорошо известно, что такое стыд, и вина, и утраченные иллюзии, и невозможность изменить прошлое.

Возможно, именно поэтому в ту ночь его голос был так холоден и не таил ни грана сочувствия – потому что директор видел в нем, Снейпе, себя… Возможно… Впрочем, он не уверен – эта вспышка раздражения вконец опустошила его, колени подгибаются, и ему приходится опереться о стол и сесть – спиной к портрету, и он рад, что Дамблдор не видит его лица.

– Простите, – говорит он очень тихо. – Сегодняшний обед был весьма… насыщен впечатлениями. Надеюсь, что остальные тоже впечатлились и сюрпризов друг другу больше преподносить не станут. Мне – пожалуйста, пусть преподносят. Думаю, запрет на посещение Хогсмида покажется достаточно серьезным наказанием…

… – А на крайний случай у тебя остается Хагрид и Запретный лес. – В голосе Дамблдора вновь звучит привычная доброжелательная ирония, и он благодарен директору за этот тон. – Пока ты отсутствовал, совы принесли письма – кажется, из министерства и от попечителей. И Филч поднимался – из-за двери я в точности не расслышал, чего хочет наш бессменный смотритель…

– Да, благодарю. – Вздохнув и немного успокоившись, он привычным жестом пододвигает к себе внушительную стопку бумаг. – У старого маразматика одна забота – борьба с Пивзом. А эти недоумки из министерства в сотый раз запрашивают копии сертификатов – для борьбы с магглорожденными… Все с кем-то борются, один я заполучил Хогвартс и почиваю на лаврах. Финеас, есть какие-нибудь новости?..

Письма, бумаги, бумаги… Шорох пергаментов сливается с тихим похрапыванием портретов. Докладные деканов – отчеты Макгонагалл с каждым разом все лаконичнее, должно быть, скоро она будет обходиться одними знаками препинания… К пергаменту Слагхорна приколото приглашение на вечеринку Клуба слизней – мелкие неровные буквы, он представляет, как у старика тряслись руки и прыгали мысли, но страх пересилил отвращение. Что ж, он пойдет, и похоронное молчание в кабинете зельеварения станет для старого конформиста неплохим наказанием… Донос Кэрроу на Помфри – недоволен, что наказанные слишком быстро справляются с последствиями Круцио… Не дочитав до конца, он бросает свиток в камин. Пергамент вспыхивает, на ковер ложатся длинные тени – оказывается, за окном уже темень и кабинет освещают только свечи и каминное пламя.

Пришло время ужина – на уголке стола ждет поднос с горкой съестного. Пахнет против обыкновения аппетитно, но он не вглядывается. Он поест позже, после прогулки, как давно привык называть свои ежевечерние обходы. Не то чтобы сейчас они были необходимы, если не считать визитов к Помфри, – польза, пожалуй, лишь в том, что, увидев его, все мгновенно разбегаются по факультетским гостиным. Просто привычка, оставшаяся с тех времен, когда он присматривал за самонадеянным юнцом, ловя его на очередном безрассудстве. Теперь же любое безрассудство, на которые Поттер так горазд, может стать для мальчика…

Довольно. Этого ему не изменить. И пора перестать по пять раз на дню расспрашивать Блэка о новостях – смешно и глупо, а ведь снова чуть не вырвалось… Злясь на себя, он стремительно встает, и это нервное движение будит дремлющих директоров.

– Что-то случилось? – спросонья бормочет Диппет.

– Ничего. – Он быстро выходит, и портреты вновь погружаются в привычную дремоту – все, кроме висящего над директорским столом.

– Прости меня, – очень тихо говорит портрет в узкую прямую спину. Свечи погасли, и Дамблдор рад, что в сгустившемся мраке никто из коллег не видит его лица.